Российский писатель Захар Прилепин сейчас одна из самых заметных фигур в литературе, медиа и политике. В начале апреля он посетит литературный фестиваль «Решетовские встречи». Корреспонденту газеты «Пермская трибуна» удалось пообщаться с писателем до его приезда в Прикамье, задать вопросы о его творчестве, поездках в Новороссию и выяснить, с кем ассоциируется у него наш край.
— Вас пригласили на литературный фестиваль «Решетовские встречи», приедете?
— Я планировал в начале апреля посетить Донбасс, поэтому поездка в Прикамье была под вопросом. Но мне удалось скорректировать свой график, поэтому 6 апреля я буду в Перми и приеду в Березники на «Решетовские встречи».
— До этого в Пермском крае вы когда-нибудь были?
— Да, я много раз был в вашем крае. Пермяки всегда очень хорошо меня встречали.
— С чем или с кем у вас ассоциируется Прикамье?
— В первую очередь Пермь у меня ассоциируется с фигурой Леонида Абрамовича Юзефовича.
— Ваше имя часто произносят, добавляя «самый». Самый читаемый, самый продаваемый, больше других переводимый на иностранные языки. Можно вообще быть «чемпионом» среди писателей? Литература как спорт высоких достижений — это нормально?
— Сегодня самый, завтра не самый, всё меняется. В литературе нельзя захватить какую-то высотку и вечно на ней сидеть. Кто-то всегда будет лучше продаваться, кто-то будет моложе тебя, кто-то взрослей и мудрей. На сегодня так сложились обстоятельства, что в этом конкретном году мои книги читали очень многие и к моему мнению многие прислушивались. Это хорошо. Я ровно за этим и работал — а зачем же ещё? Если такое положение вещей сохранится ещё какое-то время — что ж, славно.
Конечно, меня позабавило, что в «Супернацбесте» я обыграл Пелевина как главный писатель десятилетия, а на «Большой книге» — Владимира Сорокина, то есть как бы «поборол» двух главных писателей девяностых и нулевых. Но мы же все понимаем, что это полная ерунда. То есть это отражает какие-то социальные сдвиги, но по гамбургскому счёту будут происходить неоднократные пересмотры всех побед. Леонид Андреев был едва ли не популярней Горького. Северянин обыграл Маяковского на конкурсе «Король поэтов».
С другой стороны, Пушкин был в школьной программе уже при жизни, гений Льва Толстого был очевиден почти всем, а Михаил Шолохов был по праву первым русским писателем уже в 1930-е. Одновременно с этим был эффект Надсона — популярнейшего поэта своего времени, рядом с которым Фет и Полонский просто терялись, был Андрей Платонов, которого задвинули на задворки… И так далее, и тому подобное. Как только не бывало.
— Ваша известность, медийность помогают жить или мешают?
— Конечно, помогают. Если б у меня не было известности и медийности, мы б не переправили уже на Донбасс несколько десятков машин с разнообразной гуманитаркой. Сейчас мэр Нижнего Новгорода Олег Сорокин вышел сам с предложением собрать груз и просит меня его переправить — я этим займусь и буду счастлив, если по всей России будут себя вести подобным образом все градоначальники. Появляются, конечно же, новые обязательства, но они такие, как бы сказать, смешные: вот у меня постоянная дилемма — то ли дописать новую книгу, то ли поехать на презентацию перевода своего романа на Кубу, то ли дописать музыкальный свой альбом — в котором, между прочим, приняли участие Константин Кинчев, Александр Скляр и Дмитрий Ревякин, то ли на Донбасс отправиться, то ли на премьеру спектакля по моей повести в Магнитогорск. О таком выборе сотни и тысячи людей только мечтают. Времени, конечно, не хватает. Но и это хорошо, наверное.
— Вы были в Новороссии с гуманитарной помощью, которую лично собирали. Насколько то, что нам показывают, соответствует тому, что вы видели?
— Вы всерьёз думаете, что люди, которые видят «только с одной стороны», не понимают картины в целом? Этак можно и про участников Великой Отечественной сказать, что они «видели войну только с одной стороны». Я не знаю, что нам показывают, — у меня очень давно нет телевидения. Я читаю в сети репортажи Коца и Стешина, отчёты Владислава Шурыгина, смотрю репортажи Поддубного и Пегова — это соответствует истине, как правило, на 99 %. О каких-то вещах умалчивается, да, — но это война, тут твоё лишнее слово может кому-то стоить жизни. В целом у нас воспринимают эту войну куда более адекватно и с гораздо меньшей степенью взвинченности.
Самый простой пример: украинская сторона как минимум неделю после взятия донецкого аэропорта докладывала всей стране, что аэропорт их. Потом они рассказывают о блестящем контрнаступлении под Мариуполем, но это просто анекдот: они взяли пять пустых деревень на нейтральной полосе и сами же их вскоре оставили. Ну и вся эта галиматья с ополченцами, которые уже год сами себя обстреливают. Это просто позорное и подлое враньё, в которое между тем тоже верят там миллионы людей. Ну, или им нравится в это верить. У нас, может быть, не очень много рассказывали про мародёрство ополченцев, про ситуацию безвластия, в которую попадали многие города и деревни, где сидел какой-нибудь полевой командарм и вершил свой суд направо и налево. Впрочем, со стороны АТО такого ужаса было предостаточно — и мы тоже далеко не всё знаем. По крайней мере, связанных с ополченцами случаев, когда деревенских девок собирают и насилуют прямо в православном храме, я не знаю. А вот бойцы одного из добровольческих подразделений ВСУ это делали и снимали при этом на камеру.
— Вы ветеран чеченской кампании. Чем отличаются эти две войны? Чем они похожи? Какая больней?
— Здесь больше свободы, больше истинной народной демократии — воюют всё-таки не срочники, а сорок тысяч ополченцев, которые сами сделали свой выбор и в любую минуту могут бросить автомат и уехать домой. Это дорогого стоит — ощущение такой вольности. Мужику — хорошему, сильному мужику — нравится своей жизнью распоряжаться по собственному усмотрению. С точки зрения военной — конечно, изначально ополченцы были в положении как раз чеченцев образца 1995–1996-го или 1999-го: у них некоторое время не было артиллерии, совсем не было авиации, не было танковых подразделений. И всё это было у стороны украинской. На счастье, в тот момент ВСУ представляли собой зрелище не самое лучшее — поэтому, пока они учились воевать, ополчение подлаталось, прибавило в численности и теперь уже являет собой достаточно чёткую организационную структуру. Впрочем, мы с вами отлично отдаём себе отчёт, что ВСУ без помощи специалистов НАТО так и являли бы собой чёрт знает что, а ополчение — без помощи с Севера превращалось бы в единую силу куда дольше. Россия опосредованно участвует в этой войне: нас вынудила ситуация. Мы не участвовали в этом слишком долго.
— Сейчас появилось огромное количество «диванных генералов». Все разбираются в политике и делают аналитические выкладки. Как вы к этому относитесь?
— Ничего не имею против «диванных генералов». Мои либеральные оппоненты ругают патриотических «диванных стратегов», парадоксальным образом не осознавая, что сами находятся ровно в том же положении. В целом «диванным генералом» в былые времена можно было назвать кого угодно: Достоевский не был в Сербии, борьбу за свободу которой воспевал; ни Блок, ни Есенин, ни Маяковский, приветствовавшие приход революции, в Гражданской войне не принимали участия; Эренбург, призывавший «убить немца», сам непосредственно ни одного немца не убил. Я вам ещё сорок тысяч таких примеров могу привести. Каждый делает, что может и как может.
Информационная война — это дело страшное, но очень важное. В 1991 году распад Союза произошёл во многом потому, что информационная война была проиграна внутри страны и тем более вовне — вчистую. Голоса здравомыслящих людей — о том, что СССР можно реформировать иначе, мягче, умней, — элементарно никто не услышал. «Диванные генералы», как сегодня бы сказали, плохо сработали. А они могли бы со своих диванов очень многое спасти. В общем, да здравствуют правильные «диванные генералы», слава им! И позор им, когда они молчат. Потому что это только кажется, что говорить — просто. Говорить — трудно. Особенно, когда ты один — против многих и многих.
— Мудрец сказал: «Чем больше человек, тем меньше он занимает места». Как вы думаете, может в деревеньке Большие Звездюли жить непризнанный гений, который взял бы все букеры, глобусы, ветви и грэми разом, только стесняется? Обязан ли талант сам пробивать себе дорогу?
— Я думаю, что такого человека в Больших Звездюлях нет. Если написан, условно говоря, «Тихий Дон» и его прочитал хоть один вменяемый человек помимо автора — значит, неизбежно обстоятельства сложатся так, что эта книга придёт к читателю.
Я десять лет внутри всей этой истории нахожусь, провожу литературные семинары, прочитал тысячи рукописей, знаю сотни писателей лично, веду огромную переписку, объездил всю страну. И вот я вам говорю: непризнанных гениев нет. Есть книги, которые не были оценены в полной мере. Например, прекрасный роман Кузнецова-Тулянина «Язычник». Что до того, обязан ли талант «пробивать дорогу» — ну распечатать свой текст и отправить в один-другой-третий журнал он может. Не надломится. А если он этого не делает, никто не обязан его раскапывать, он не картошка.
— Что для вас на первом месте: музыка или литература?
— Литература — это моё, я там в своей естественной среде. Но, Боже мой, какой мы, кажется, отличный альбом записали с моей командой «Элефанк». Там, наконец, получилось всё то, чего я хотел. Я двадцать пять лет так или иначе держу гитару в руках, что-то сам себе напеваю, какие-то штуки сочиняю со своим другом Геной Ульяновым — и вот, всё-таки наконец удалось ровно то, чего я ждал. Пластинка называется «Охотник».
— У вас получилось бы занять место в любой структуре власти на одной из высших её ступеней. Если это понимаю я, то наверняка знают и «они». Наверняка звали. Отчего вы не там?
— Ценю собственную свободу. Нравится быть независимым и наглым. Я никому ничего не должен. Люди с самых высоких этажей не против заручиться моей поддержкой. Если я пойду к ним, я буду им чем-то обязан, буду ограничен в жестикуляции — мне это не нравится. Ну и наконец, я люблю возлагать на себя только те обязательства, которые я сам на себя возлагаю. Я не выдержу сидеть на совещаниях и докладываться кому-то о проделанной работе. У меня физическое страдание начинается сразу.
