Захар Прилепин сейчас — одна из самых заметных фигур в литературе, в медиа, в публицистике, в музыке. Книги Прилепина бьют все рекорды, расходясь сумасшедшими тиражами. Его новый роман «Обитель» — лидер продаж этого года. На днях Захар дал эксклюзивное интервью порталу «В курсе.ру», которое мы предлагаем вашему вниманию.
— Сейчас появилось огромное количество «диванных генералов». Все разбираются в политике и делают аналитические выкладки. Как ты, человек, много лет находящийся в жесткой деятельной оппозиции к действующей власти, это оцениваешь?
— Ничего не имею против «диванных генералов». Мои либеральные оппоненты ругают патриотических «диванных стратегов», парадоксальным образом не осознавая, что сами находятся ровно в том же положении. В целом «диванным генералом» в былые времена можно было назвать кого угодно: Достоевский не был в Сербии, борьбу за свободу которой воспевал, ни Блок, ни Есенин, ни Маяковский — приветствовавашие приход революции — в Гражданской войне не принимали участия, Эренбург, призывавший «убить немца», сам непосредственно ни одного немца не убил. Я вам ещё сорок тысяч таких примеров могу привести. Каждый делает что может и как может.
Информационная война — это война страшная, серьёзная, очень важная. В 1991 году распад Союза произошёл во многом потому, что информационная война была проиграна внутри страны и тем более вовне — вчистую. Голоса здравомыслящих людей — о том, что Союз можно реформировать иначе, мягче, умней — элементарно никто не услышал. «Диванные генералы», как сегодня бы сказали, плохо сработали. А они могли бы со своих диванов очень многое спасти. В общем, да здравствуют правильные диванные генералы, слава им. И позор им, когда они молчат. Потому что это только кажется, что говорить — просто. Говорить — трудно. Особенно когда ты один — против многих и многих.
— Ты был в Новороссии с гуманитарной помощью, которую собрали лично ты, твои друзья и единомышленники. Собираешься туда вновь. Ваш груз исключительно мирный. Но твоя позиция вполне внятно выражена. Ты не призываешь брать в руки оружие, но сочувствуешь тем, кто это уже сделал. Естественно, противная сторона будет использовать твое имя для различных спекуляций. Это твоя личная война? Каким образом ты борешься за свою репутацию?
— Моя репутация меня в целом мало волнует. И я не очень замечаю, что та сторона как-то использует моё имя. Они предпочитают думать, что меня нет — и на том спасибо.
— Ты видел своими глазами то, что роисходит на Донбассе, пусть и только с одной стороны. Насколько то, что нам показывают, соответствует тому, что ты видел?
— Вы всерьёз думаете, что люди, которые видят «только с одной стороны», не понимают картины в целом? Эдак можно и про участников Великой Отечественной сказать, что они «видели войну» только «с одной стороны». Я не знаю, что нам показывают — у меня очень давно нет телевидения. Я читаю в Сети репортажи Коца и Стешина, отчёты Владислава Шурыгина, смотрю репортажи Поддубного и Пегова — это соответствует истине, как правило, на 99%. О каких-то вещах умалчивается, да — но это война, тут твоё лишнее слово может кому-то стоить жизни. В целом у нас воспринимают эту войну куда более адекватно и с гораздо меньшей степенью взвинченности.
Самый простой пример: украинская сторона как минимум неделю после взятия донецкого аэропорта докладывала всей стране, что аэропорт их. Сейчас они рассказывают о блестящем контрнаступлении под Мариуполем — но это просто анекдот: они взяли пять пустых деревень на нейтральной полосе, и сами же их вскоре оставили. Ну и вся эта галиматья с ополченцами, которые уже год сами себя обстреливают — это просто позорное и подлое враньё. В которое между тем тоже верят там миллионы людей. Ну или им нравится в это верить. У нас, может быть, не очень много рассказывали про мародёрство ополченцев, про ситуацию безвластия, в которую попадали многие города и деревни — где сидел какой-нибудь полевой командарм и вершил свой суд направо и налево. Впрочем, со стороны АТО такого ужаса было предостаточно — и мы тоже далеко не всё знаем. По крайней мере, связанных с ополченцами случаев, когда деревенских девок собирают и насилуют прямо в православном храме, я не знаю. А вот бойцы одного из добровольческих подразделений ВСУ это делали и снимали при этом на камеру.
— На Украине гибнут наши друзья и знакомые, родные люди, поехавшие туда добровольцами. Как определить грань, если она есть, за которой нужно оставить жену, детей и брать в руки автомат? А как же ответственность перед своими собственными детьми?
— Это каждый сам для себя определяет. Вы думаете, есть какой-то общий закон для всех? Нет такого закона.
— Ненормальность ситуации я вижу еще и в том, что друзей мы теряем не только на войне. Стала интернет-классикой история о том, что кто-то кого-то «удалил из друзей» за то, что оппонент оказался «либералом» или напротив — «ватником». У тебя таких историй уже наверняка не одна. Жалеть надо о потере таких друзей? Или «начать с себя»? Или как?
— Мне как раз плевать. У меня распались отношения с парой приятелей и, кажется, с одним товарищем. Ну, это не самые страшные потери. В целом весь достаточно широкий круг моих товарищей всё воспринял ровно так же, как и я. А вообще, когда гибнут люди, неужели это важно, что философ Кантор оказался картонным и надутым пошляком, а пара моих шапочных знакомцев по оппозиционным митингам — «двинулись рассудком» вычёркиваем — и вписываем: оказались «самостийными украинцами» в гораздо большей степени, чем русскими. По мне, так в «Тарасе Бульбе» все эти конфликты были уже описаны и разрешены.
— Твое имя часто произносят, добавляя «самый». Самый читаемый, самый продаваемый, больше других переводимый на иностранные языки. Можно вообще быть «чемпионом» среди писателей? Как ты себя в этом смысле чувствуешь? Литература как спорт высоких достижений — это нормально?
— Сегодня самый, завтра не самый, всё меняется. В литературе нельзя захватить какую-то высотку и вечно на ней сидеть. Кто-то всегда будет лучше продаваться, кто-то будет моложе тебя, кто-то взрослей и мудрей. На сегодня так сложились обстоятельства, что — в этом конкретном году — мои книги читали очень многие и к моему мнению многие прислушивались. Это хорошо. Я ровно за этим и работал — а зачем же ещё?
Если такое положение вещей сохранится ещё какое-то время — что ж, славно.
Конечно, меня позабавило, что в «Супернацбесте» я обыграл Пелевина, как главный писатель десятилетия, а на «Большой книге» Владимира Сорокина — то есть как бы «поборол» двух главных писателей 90-х и «нулевых». Но мы же все понимаем, что это полная ерунда. То есть это отражает какие-то социальные сдвиги — но по гамбургскому счёту будут происходить неоднократные пересмотры всех побед. Леонид Андреев был едва ли не популярней Горького. Северянин обыграл Маяковского на конкурсе «Король поэтов».
С другой стороны, Пушкин был в школьной программе уже при жизни, гений Льва Толстого был очевиден почти всем, а Михаил Шолохов был по праву первым русским писателем уже в 30-е. Одновременно с этим был эффект Надсона — популярнейшего поэта своего времени, рядом с которым Фет и Полонский просто терялись, был Андрей Платонов, которого задвинули на задворки… И так далее и тому подобное. Как только не бывало.
— Что такое уязвимость для тебя? Чего ты больше всего боишься? Чем нормальный мужик должен не раздумывая жертвовать, чем жертвовать подумав, чем — никогда?
— Я боюсь всего того же, что и все нормальные люди: боюсь за своих детей, боюсь быть убитым или покалеченным. Ничем не собираюсь жертвовать, помимо времени или там денег, и как всякий нормальный человек, надеюсь, что меня минует беда. Вот и всё.
