После семи месяцев, проведенных на войне в Луганской народной республике (ЛНР), член молодёжного парламента Пермского края Александр Григоренко вернулся домой. Бывший ополченец рассказал «Пермской трибуне» о том, как его изменила война и через что пришлось переступить, а также о своих планах на будущее.
— Александр, почему ты вернулся из ЛНР? Считаешь свою миссию выполненной?
— Да, моя миссия в данном случае выполнена. Я шел туда добровольцем в условиях реального военного кризиса. Он закончился заморозкой конфликта. Кроме того, с зимы там формируется контрактная армия. Я не собираюсь быть профессиональным военным — это не мое. Я хороший солдат, но я плохой военный.
— Как ты сам изменился за время войны?
— Если говорить про особенности поведения, речи, мне кажется, особой разницы нет. Я не стал каким-то моральным уродом, как мне предрекали. Я остался добрым человеком, кстати. Правда, иногда это мне мешает. Я бы не сказал, что на средних и внешних слоях личности что-то сильно поменялось. Если говорить об общих принципах бытия, то, видимо, какие-то изменения есть, но я пока не могу сказать, какие именно.
— А твои политические взгляды изменились?
— Смотря на что. Мои политические взгляды сейчас продолжают эволюцию, которая началась ещё до войны. Примерно с осени 2013 года. Если говорить про внешнюю политику, мои взгляды не менялись лет 15. Я мог быть либералом, но я всегда оставался «ватником», как сейчас говорят, когда речь шла о внешней политике. Я за защиту интересов россиян, за сильную армию. То, что называется военным патриотизмом, во мне было всегда. Если говорить про отношение к внутренней политике, то если в 2011 году я был радикальным либералом, ратовал за изменение существующего на тот момент строя, то сейчас ситуация немного изменилась. Сейчас у меня в голове есть чёткое реалистическое представления, что ситуация в ближайшие лет 10–15 сильно не изменится ни в экономике, ни в политике, ни в общественном секторе. Нужно действовать исходя из сложившихся условий.
— То есть ты теперь поддерживаешь Путина?
— Нет, я его не поддерживаю. Я отношусь лояльно к существующему на данный момент социально-политическому строю. Даже если через 15 лет он изменится, базисно на ближайшие лет 70–100 он будет прежним.
— На оппозиционные митинги больше ходить не будешь?
— Нет. Но вопрос, конечно, с какими лозунгами выходить. Если «Долой Путина», то не пойду. А если, допустим, речь будет идти о прямых выборах мэра, губернатора, независимости судов, то возможно, что я выйду, хотя сомневаюсь. Просто мне сейчас сами митинги немного не по душе, потому что я наблюдал ситуацию на Украине и понимаю, к чему это может привести. Это может привести к крови, к гражданской войне. И пока что такие предпосылки в нашей стране есть. А я не хочу, чтобы моя страна находилась в таком аде.
— Если ты говоришь, что это ад, то зачем добровольно принимал в нем участие?
— Я принимал участие в войне не для того, чтобы ускорить войну, а чтобы ее остановить. Как ни странно, это очень трудно понять людям не воевавшим, гражданским, но лучший способ добиться мира — это победить в войне. Или хотя бы заставить врага понять, что с тобой воевать не стоит. Сейчас такое понимание у противоположной стороны есть.
— Думаешь, все добровольцы поехали с такой целью? Какие там тебе встречались люди?
— Люди абсолютно разные, практически со всех регионов России. Если говорить про лето, когда это все начиналось, то люди, которые приезжали, руководствовались мыслью, что мы должны быть там, потому что там бьют наших, грубо говоря. А основная эмоция местных была: «они пришли на нашу землю, мы должны их выгнать». Сейчас ситуация немножко посложнее. Осталось ядро тех, кто воевал летом, это так называемые «старики», к которым и я относился. У них мотивация та же самая, но сейчас приходят и те, кому просто нечем заняться. Вооруженным силам ДНР и ЛНР платится зарплата, соответственно, многие сейчас воюют не только из патриотических убеждений, но и из-за зарплаты.
— А есть такие, кто едет просто за эмоциями?
— Понятно, что всегда такое есть. То же самое было в Чечне. Это так называемые адреналиновые наркоманы. Вполне возможно, что у них есть и чувство патриотизма, но когда они попадают в ситуацию вооруженного конфликта, они получают от этого кайф. Сразу говорю, я к таким людям не отношусь. Когда я попал в Дебальцево в ситуацию настоящего боя, мне было не то что приятно, но у меня были радостные ощущения, потому что до этого мы два месяца провели в окопах. Было морально тяжело, если честно. А тут было ощущение, что это настоящее дело. Но это не адреналин.
— Какие еще ты испытывал эмоции? Не было ли у тебя психологического кризиса?
— Я бы не сказал, что у меня был психологический кризис, когда я попал на войну. У меня было некое кризисное состояние, когда меня ранили. Ощущение некоего бессилия. Я лежал раненый, практически не мог двигаться, а в это время мои товарищи боролись за Луганск. Но во время именно боевых действий у меня никакого кризиса не было, у меня достаточно крепкая психика.
— Как на тебя повлияло ранение?
— Пожалуй, после ранения я стал более реалистично относиться к своим силам. Раньше я был немного безбашенным в бою. Когда падали мины, я не падал на землю. А когда я вернулся после госпиталя, то начал делать это очень быстро. Я был на позиции, где ежедневно падало 120–130 мин. Я стал более прагматичным. Видимо, это отразится и на моей жизни.
— Я помню, ты говорил, что после госпиталя тебе нужно было вернуться обратно в Луганск, чтобы отомстить. Ты удовлетворил свою потребность?
— Скажем так, на данный момент у меня нет чувства мести. После Дебальцево.
— Ты испытывал страх?
— Естественно, как нормальный человек, я испытывал страх. На второй день после прибытия в Луганск мы попали в жёсткое столкновение, и у меня было понимание, что что-то со мной не то, потому что я не боюсь. А вот когда спустя несколько дней я попал в пулевое столкновение, автомат на автомат, уже появился страх — или, я бы даже сказал, некая растерянность. Я просто не понимал, что делать. Потом я и другие парни, которые до этого ни разу не принимали участия в военных действиях, за это отжимались.
— А тебе не страшно было брать оружие в руки, понимая, что его придется использовать по назначению?
— Нет, я был в армии, держал оружие в руках. Задача армии как раз в том, чтобы подготовить человека к тому, что ему однажды придется применить оружие для защиты своей страны.
— Ты говорил, что на войне не убивают, а устраняют живую силу. Как в голове происходит эта трансформация, когда ты человека начинаешь воспринимать не как человека, личность, а как живую силу?
— Одно дело, когда мы сидим и рассуждаем о людях, которые там воют, — мы можем их жалеть, понимать или ненавидеть. Другое дело, когда ситуация реального боя, когда твоя задача просто выжить и победить. Перестройка происходит мгновенно. У тебя просто нет других вариантов. А если этого не произойдет, то ты, скорее всего, погибнешь.
— Я понимаю, когда перестройка происходит, когда перед тобой стоит человек с автоматом. Но ведь когда ты принимал решение идти на войну, такой угрозы перед тобой не было, но при этом ты должен был морально подготовиться к тому, что, возможно, придется применить оружие.
— Они убивали людей. И поэтому они стали моими противниками.
— То есть они стали твоими противниками еще до твоего отъезда?
— Противниками — да. Объектами ненависти — нет. У меня и сейчас нет к ним ненависти. Ну за исключением отдельных отморозков. Вообще я достаточно стрессоустойчив. Я знал, что там я буду сталкиваться с очень тяжелыми вещами, которые мне не будут нравиться. Но я понимал, что ради главного я переступлю через себя. И я переступал.
— Через что ты переступил?
— Взять в руки автомат — это тоже переступить в какой-то степени через себя. Воевать с людьми, с которыми ты был когда-то согражданином (я родился в СССР), — это тоже переступить через себя. Идти в едином строю, работать в воинском коллективе — это сложно. Понимать, что тебе могут отдать приказ стрелять, а могут, наоборот, сказать не стрелять. И приходится ждать. По тебе стреляют, а ты молчишь и не имеешь права ответить. Понимать, что жители Донбасса, военные станут игрушками в руках политиков. Я к этому был готов. Я туда ехал не юным пацаном, а взрослым человеком.
— То есть ты осознаешь, что тоже являешься игрушкой в руках политиков?
— Конечно. Ну что поделать, жизнь такая. Мы все являемся игрушками, винтиками в определенной степени. Иногда, наоборот, являемся игроками. Я понимаю, что это данность. И это не значит, что нужно сидеть на месте.
— Ты ощутил, что после твоего решения пойти на войну отношение людей к тебе изменилось?
— Да, разумеется. Допустим, я потерял одного из своих лучших друзей, который считает, что человек не может убивать людей, идти на войну. Но я смотрю на выставку «Молотов» и понимаю, что вот у них-то выбора не было, и они шли на войну. У меня тоже морального выбора не было. У меня был только один вариант — идти. В принципе, у меня отношения со старой политической тусовкой, в которой я вращался, изменились еще где-то за полгода до войны. Было заметно, что у меня поменялись взгляды, а у них особо нет. Соответственно, есть люди, с которыми я продолжу общаться, а есть люди, с которыми общение, видимо, будет закончено. Хотя я готов к диалогу с любыми людьми, у меня нет никаких предубеждений. До войны они, кстати, были. Когда я смотрел на человека, то думал: вот этот — «единоросс», вот этот — «народный фронт», этот — радикальный коммунист. Сейчас для меня главное, что они делают. Если они делают хорошее дело, я готов с ними сотрудничать.
— Тебя не задевает, когда ополченцев называют террористами?
— Они нас называют террористами, а мы их называем бандеровцами, фашистами — и что? Это война. Я себя террористом не считаю. Террористы — это люди, которые с помощью силовых средств оказывают давление на мирное население с конкретными целями. Мы не оказываем давления на мирное население, мы воюем, защищая это самое население.
— Как ты видишь свое возвращение к мирной жизни? Какие у тебя планы?
— Вот ты спрашивала про изменения. До войны у меня проблема — я планировал все на многие годы вперед. У меня есть глобальный план жизни, до сих пор в целом я ему соответствую, за исключением этой войны, конечно. Но у меня хромало планирование на день-два. Война научила тому, что не стоит надолго загадывать, лучше подумать о сегодняшнем дне и о том, что будет завтра. Потому что на войне речь идет о часах. Сейчас у меня планы просто погулять по городу, почувствовать его атмосферу, провести переговоры с коллегами. Потом поеду в Рыбинск, к моей матери, сестре, брату, племянницам. Буду с ними общаться, радовать их собой, радоваться их присутствию. Ещё одна задача — это некий долг, который я себе сформулировал после смерти Саши Стефановского. Я уже начал писать книгу о нем, о том лете, той войне. До сентября хочу закончить работу над черновиком.
— Планируешь строить политическую карьеру?
— Меня интересует не политическая карьера, а политическая деятельность. Если получится, я буду ее продолжать. Желание такое есть. Все-таки не зря я начал этим заниматься еще в 2011 году, у меня было к этому побуждение.
— Как ты относишься к движению Игоря Стрелкова «Новороссия»?
— Особого отношения к нему и его движению нет.
— Не планируешь присоединиться к этому движению или войти в какую-то партию?
— К движению Стрелкова — нет. Что касается партий, то одно дело — отношение к партии на федеральном уровне, другое — на региональном. Если говорить о федеральных партиях, то я давний сторонник «Родины».
— Хотел бы стать лидером «Родины» в Пермском крае?
— Предложат — не откажусь. Но вряд ли предложат. Если говорить про Пермский край, то дело вообще не в партии, а в группировках.
— И какая группировка тебе близка?
— Та, что и раньше, — «Группа товарищей».
— А в выборах планируешь принимать участие?
— Предложат — буду. Желание такое есть. У меня даже позывной был «Депутат».
Беседовала Юлия Усольцева
