Июль. Жара. Деревня. После городской сутолоки спать в деревенском доме одно удовольствие! Тихо-о-о! С утра свежо и прохладно, в одном из окон выставлена рама и натянута марля, чтобы никакой комар не проник. Ты спишь на мягкой-мягкой кровати с периной и одеялами. И вдруг слышишь, как в твой сон отчаянно вторгается чье-то настойчивое жужжание.
Через секунду ты понимаешь: муха. И если в деревенском доме проснулась муха, то проснулись все. Ты еще как бы спишь, но чуткое ухо улавливает ее планомерное жужжание. Муха методично нарезает круги вокруг твоей физиономии, периодически присаживаясь на кончик носа почистить крылышки.
Люблю деревенскую муху. В ней меньше назойливости, больше плавного, неспешного сельского течения жизни. Она в деревенской горнице лучше всякого будильника, когда вставать действительно уже пора, когда давно пропели петухи, проиграло вместе с пиканьем и гимном советское радио и давно уже встало щедрое июльское солнце.
Пигалицы стремглав осваивают нехитрые уличные провода, цепляющиеся за покосившиеся столбы. Ты глядишь в окошко, чувствуешь — светило припекает так, что уже пора закрывать в горнице ставни. Наглухо закрытые на весь день ставни — залог прохладного и свежего существования посреди полуденной жары.
Ты идешь в избу, а там бабушка суетится, уже допекая в русской печи свои вкусные шаньги. Она мастерски орудует прихватом, которым вынимает огромный противень. А там — зарумянившиеся картофельные лакомства. Печной жар растопил деревенское масло аккурат по центру толченой картошечки. С пылу-жару покрывшись корочкой, шаньга растекается желтющим сливочным маслом. У меня уже текут слюнки, и я бегу к умывальнику, несколько раз бью ладошками, наполняя их водой, умываюсь и — к столу.
Бабушка, завидев нас с братом, кряхтит, ставя на место ухват, двигает чугунки на печи. «Ну что, проснулись, соколики? Айда кушать», — говорит она. Потом, вздыхая, добавляет: «Пристала я», что на бабушкином диалекте означает «устала». Бабушка плюхается на свой диванчик, который, сколько я помню, всегда стоял в избе ровно напротив большой русской печки.
Когда бабушка была помоложе, а я поменьше, мы вместе забирались наверх. За окном завывала снежная вьюга, а нам было тепло. Кроме нас, на печке всегда лежал противень с сухарями — сколько я помню, там всегда сушились новые сухари и много пар самых разных валенок. А у въюжки на кирпиче стоял в баночке дедушкин нюхательный табак. Не помню, чтобы он курил, но табак нюхал часто, а потом чихал.
…И вот мы жуем шаньги. Пока бабушка отдыхает, дед все еще ходит по лесу. Мы знаем, что он вернется с полным ведром отборных сухих груздей. У деда особый нюх на грузди. И только он во всей нашей семье знает, как их разыскать.
Мы бежим на речку. В нашей деревне две большие лужи. Но в силу нашего еще небольшого возраста, для нас это, безусловно, целые реки. Там я учусь плавать. Получается неловко, и даже смешно, по-собачьи, но это мои первые личные достижения — я переплываю целую реку!!!
В какой-то момент вода не помогает, солнце палит так, что мы еле-еле плетемся до дома. И бежим укрыться в горнице. В ней темно — от закрытых ставень. И только маленькие лучики солнца проникают сквозь узкие щели в ставнях. Я бухаюсь на кровать и почти тут же засыпаю. Сон в июльскую жару в прохладной горнице — это настоящее отдохновение.
Зато когда наступает вечер и жара стихает, мы берем ведра и идем за водой на колодец. Иногда бабушка доверяет нам с братом целую флягу на каталке. У колодца постепенно мы наполняем ее водой и везем домой. Везти тележку с флягой в гору тяжело, поэтому с нами часто ходит кто-то из взрослых.
Потом мы перебираем набранные дедом грузди. И вскоре отправляемся спать, потому что завтра лодырничать не придется. Тетка встает рано утром и берет нас с собой за ягодами. В наших лесах щедро растет клубника, и к обеду мы возвращаемся с полными ведрами. Работа на полдня обеспечена: лесная клубника — ягодка вкусная, но, чтобы ее приготовить с бабушкиной сметаной и сахаром, нужно изрядно потрудиться, отрывая листочки от ягодки.
И всё это на фоне безостановочного кудахтанья, хрюканья, мычания. Помню, у бабушки всегда жила дворовая собака Дамка, радостно приветствовавшая каждого родственника. А по дворику всегда чинно расхаживали куры. Мы любили их кормить, то и дело забираясь в бабушкин амбар за пшеницей и просом. Корова Марта днем находилась на пастбище вместе с деревенским стадом. Выпас скотины жители организовывали поочередно, и дедушка иногда уходил со стадом на целый день. А нам всегда нравилось встречать стадо вечером.
Ты идешь по дороге, и каждая хозяйка выходит из своего дома — в куртке, платке и калошах. И тут уже на деревенской улице раздается зовущее разноголосье: «Марта!», «Февралина!», «Борька! Борька!»
И так продолжалось каждое лето во время каникул между заездами в пионерский лагерь. И сейчас не только перед глазами встают эти картинки, но можно отчетливо ощутить запах лесного луга. Он — весь в ромашках. А воздух парит, от разнотравья щекочет ноздри. Ты и сейчас чувствуешь этот горьковато-сладкий, с примесями полыни запах деревенского луга.
По мере того, как из нашей жизни уходят дорогие и близкие люди, наше жизненное пространство сужается. Мы становимся целеустремленнее, жестче и даже циничнее. Мы приобретаем новые навыки, зарабатываем опыт и профессионализм, осваиваем разные значимые и не очень роли. Мы стремглав бежим, как запряженная моим дедом лошадь, или скользим между житейскими неурядицами, как та пигалица по проводам. Но нет-нет да защемит сердце, прижмет так, что мочи нет — хочется присесть рядом с дедом на завалинке у дома или услышать жужжание мухи в прохладной деревенской горнице…
