Людмила Ивановна Щербенёва носит свои раны гордо, как ордена. Война оставила на её лице глубокие шрамы — память о фашисткой мине, которая едва не отняла у неё жизнь.
«Я на войне — с первого часа, — говорит мне Людмила Ивановна. — Мне в 1941-м было всего одиннадцать лет, наша семья тогда жила в Бресте. На рассвете раздался страшный грохот, словно гроза началась. Папа мой был командиром, он сразу понял, что случилось. Поцеловал меня с братьями, сказал маме, чтобы бежала с нами к вокзалу. А сам помчался в свою часть, к границе…»
Со своим отцом Людмила Щербенёва встретилась спустя многие годы после войны. Он увидел её и заплакал. Отец помнил её прежнее лицо — красивой девочки, так похожей на маму.
«Я искал тебя, запросы в Брест посылал, но мне отвечали, что ты, как и мама, погибла», — говорил ей отец. А Людмила отвечала: «А я не умерла. И очень счастлива, что живу».
Озаричи
Людмила Ивановна не любит рассказывать про войну. Вспоминая ужас фашисткой неволи, она переживает ту боль заново. Но каждый раз в канун Дня Победы находит в себе силы, приходит на встречи со школьниками.
«Вы должны знать правду о войне, — говорит Щербенёва. — Она не такая, как в кино. Гораздо страшнее: фашисты не щадили ни стариков, ни детей…»
Людмила Ивановна показывает фотографии малолетних узников концлагерей. Измученные, едва живые, но глаза их смотрят с надеждой.
«Мы верили, что нас освободят, — произносит Людмила Ивановна. — Ни на минуту не сомневались в том, что победим фашистов. Эта вера давала силы бороться за жизнь…»
Лагерь смерти Озаричи был страшнее ада. В нём за колючей проволокой и минными заграждениями томилось пятьдесят тысяч советских граждан. Шестнадцать тысяч из них — дети.
«В нашем лагере не было ни бараков, ни землянок, — вспоминает Щербенёва. — Только вышки с пулемётами. Немцы стреляли в каждого, кто подходил к проволочному забору. Кормили гнилой брюквой и хлебом с опилками, люди умирали от голода и болезней. Чтобы согреться, мы, дети, сбивались в кучи. И пели — чтобы подбодрить себя, отогнать страх».
Песни
Советские песни петь было строго запрещено, но дети выбирали для своих тайных концертов именно их. Исполняли «Катюшу», «Красная армия всех сильней», «Взвейтесь кострами, синие ночи», другие, ещё довоенные песни. И свою любимую, из фильма про Буратино:
«Далёко, далёко за морем
Стоит золотая стена,
В стене той — заветная дверца,
За дверцей — большая страна.
Ключом золотым отпирают
Заветную дверцу в стене,
Но где отыскать этот ключик,
Никто не рассказывал мне.
И в этой стране благодатной
Большою и дружной семьёй
Работают весело люди
И ниву не делят межой».
Люда и её друзья не носили красные галстуки, но были пионерами. А значит — антифашистами.
В тот день дети выставили свои караулы, чтобы никто из охранников, услышав песню, не мог подойти незамеченным. Но один мальчик-часовой задремал, и фашист появился из темноты внезапно, схватил Людмилу за ухо.
«Швайн! — пьяным голосом кричал немец. — Партизан швайн!»
Девочка не закричала от боли, она продолжала петь: «В целом мире нигде нету силы такой, чтобы нашу страну сокрушила!»
Озверевший фашист сбил маленькую узницу с ног, сорвал с неё одежду. Бил кулаками, пинал коваными сапогами, но не услышал плача в ответ. Девочка, словно заклинание, разбитыми в кровь губами повторяла слова из песни: «С нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведёт Ворошилов!»
Фашист вытащил нож, полоснул острым лезвием по груди пленницы. Людмила потеряла сознание. Уже потом ей рассказали, что из рук обезумевшего садиста-изверга её вырвала подбежавшая надзирательница.
«Фрау Анна спасла мне жизнь, — вспоминает Людмила Ивановна. — Отнесла в свою комнатку в казарме, перевязала раны. Тот фашист вырезал у меня на груди звезду, шрамы остались до сих пор. А на руке след от зубов конвойных овчарок…»
Щербенёва закатывает рукав — на предплечье видны шрамы от собачьего укуса.
«Если вспоминать все дни плена с начала войны, то слёз не хватит всю боль выплакать, — рассказывает она. — Мать моя погибла ещё в Бресте, её фашисты повесили. А нас колонной погнали в Минск. Младший братик Серёжа выбился из сил, его конвоир застрелил. Всех, кто не мог идти, убивали. Брат Герман, он старше меня на год, сбежал из колонны. Он попал к партизанам, воевал до Победы. А мы с моей тёткой, сестрой отца, в плену до марта 1944 года были. Озаричи — ужасный концлагерь, страшнее Освенцима».
Ужас
Именно в Озаричах фашисты первый и единственный раз за войну использовали бактериологическое оружие. Генерал Павел Батов — его войска освобождали этот лагерь — оставил свидетельство о преступлении нацистов в своих мемуарах: «Злодеяния фашистов в концлагере Озаричи не имели аналогов в ряду преступлений против мирного советского населения. Здесь оккупанты применили бактериологическое оружие — эпидемию сыпного тифа».
Историки нашли в немецких архивах доклад генерала медицинской службы Блюменталя — в донесении в Берлин этот нацист указывал, что добрый характер помешает советским солдатам осторожничать при освобождении пленников концлагеря, и вспыхнувшая среди солдат Советской армии эпидемия сыпного тифа приостановит наступление. Здоровых узников немецкие врачи специально заражали, делая уколы. В условиях жуткой скученности пятьдесят тысяч пленников содержались всего на пяти гектарах, болезнь распространялась, словно пожар на ветру.
Лагерь Озаричи немцы оставили без боя. В ночь с 18 на 19 марта 1944 года пленники заметили, что на вышках никого нет, вскоре на дороге показались советские солдаты.
«Оставайтесь на месте! — кричали бойцы. — Вокруг — мины».
Но пленников уже было не удержать. Они свалили ворота и толпой ринулись навстречу освободителям. Прямо на минное поле.
Раны
Щербенёва, схватив за руку свою тётю, бежала в первых рядах.
«Я помню, как что-то вспыхнуло и сбило меня с ног, — вспоминает Людмила Ивановна. — Очнулась я уже в санбате. Медики рассказали, что бойцы подобрали меня среди трупов. Отправили меня в город Молотов, в госпитале на Советской улице восемнадцать челюстно-лицевых операций сделали. Солдат-узбек кожу свою отдал для пересадки, спасибо ему. Жалели меня раненые бойцы очень-очень, а я им песни пела. Мой девиз: сумей жить, когда жизнь кажется невыносимой!»
«Попала я в детдом в деревне Аникино, — рассказывает женщина. — Нас там было семь — малолетних узников фашистских лагерей. Когда в 1948 году подросших детей переводили в Соликамск, директор подправил наши анкеты и строго наказал не говорить никому, что мы были в концлагере. Спасибо ему за добрый совет — тогда к пленным относились, как к предателям. Окончила медтехникум, работала фельдшером в селе. Однажды даже аппендицит вырезала — из-за снежной бури хирург вовремя приехать не смог. Та моя пациентка, Мария Угольных, до сих пор жива. Мне выговор объявили сначала, а потом похвалили и в мединститут направили. Стала детским врачом, в Перми сорок лет отработала педиатром. Вышла замуж — долго отказывала настойчивому кавалеру, говорила, что не пара я ему, лицо у меня сильно изранено. А он настоял, говорил, что сам фронтовик и знает цену боевым ранам. Обещал всю жизнь любить и сдержал слово — жили мы счастливо, четверых детей вырастили…»
В 1989 году Щербенёва создала в Перми региональное отделение Союза малолетних узников концлагерей и стала его бессменным председателем.
«В те годы нас было почти четыре тысячи человек, — рассказывает Людмила Ивановна. — Сейчас в Пермском крае осталось чуть более двух сотен. Тот мальчик, который заснул на стрёме, когда я в лагере пела, до сих пор жив, он москвич. Просил у меня прощения, а я на него обиды совсем не держу. И на мину ту не злюсь — может быть, с красивым лицом я не так бы счастливо свою жизнь прожила».
«К Германии ненависти давно нет — люди всех национальностей в лагерях были, и немцы тоже, — подводит итог Щербенева. — Нацизм во всём виноват. Поэтому и День Победы для всех нас святой — от фашизма человечество советские воины спасли. Этот праздник — на века, внуки и правнуки тоже будут солдатский подвиг помнить».
Полный текст интервью в Людмилой Щербеневой читайте в газете «Местное время».
